Упасть в неопределенное новое или закончить преевшееся старое. Подождать, пока не родится и не созреет до румяно-красных боков и сочного понимания мысль, или писать обо всем, за присутствие чего в твоей жизни ты отдал бы многое.
Выложить сюда единственный законченный рассказ, заполнив ленту тысячами мелких букв, или признаться, что он был написан на трех вдохах и двух выдохах для филологической дисциплины "Утопия и антиутопия", которую вел эксцентричный еврейский профессор?

В день моего двадцатилетия, две тысячи восемьсот восемьдесят минут назад, я пришла домой под утро, замерзшая, облепленная подарками, а пропитанную несколькими видами парфюма (после объятий с друзьями) и несколькими видами сигарет голову все еще не желала покидать мысль о том, что грусть - самое естественное состояние.
Так все и работает. Грусть порождает обычные человеческие желания: абстрагироваться от реальности при помощи сна или алкоголя, заявить всем, что не желаешь никого видеть, а потом стараться собрать их вместе, решить, что пора прочитать давно выложенную на видное место книгу, передумать и уйти в кино, одному.
Наверное, когда мы грустные, мы больше всего похожи на людей. Без наигранности, без претензий, без старых обид. Так, просто печальный кусочек чего-то большего.

Двадцать

Над кроватью под потолком висят индийские звезды из цветного картона, я хожу по дому в мужских пижамных штанах и дую пузыри из детского Орбита (знаете, который розовый и пахнет на всю сумку). Душу греет мысль, что в коробке под тетрадью со стихами и на ленточке "Выпускник" лежит почти полная бутылка лимонного Абсолюта. Пить я не собираюсь - пока - но приятно знать, что могу.
Меланхолично составляю список фильмов и мест, куда можно сходить. В кино, желательно, в одиночестве. В места, желательно, с кем-то. Главное, продолжать строить из себя нищеброда и ездить зайцем в трамваях. А еще надо зайти в книжный, да.
Через пять дней будет двадцать лет, а кому-то уже сегодня. Но мне-то что, я ведь с этим кем-то уже не встречаюсь.
Впереди три недели заслуженного счастья в виде каникул, не обремененных истерикой по поводу долгов и отчислений. Так что я совершенно неприлично злорадствую по поводу головной боли одногруппника, достававшего меня весь семестр, а теперь разгребающего завалы.
В общем, это все.

Дайте мне тему, и я напишу стихи.

Я удивлена, что здесь еще кто-то остался.

Рождались дети войн и страха и жили бок о бок с детьми цветов, любви и неуемной жажды жизни. Поколения чередуются друг с другом: был "Золотой век", период упадка и второго начала. По земле ходят дети перестроек, последние дети вымирающих народов, никому не нужные малыши и те, кому суждено стать великими мира сего.
Но потом дети вырастают.

Мне понравилось писать ни о чем, так что намерение страдать графоманией перетекает в далеко идущие планы.
У сытого человека редко возникает желание размышлять о причинах своей удовлетворенности, а посему эта фраза будет единственной, претендующей на звание философской сентенции. Передо мной лапша быстрого приготовления в картонном стакане из-под кофе.
Год подходит к концу. Предыдущая зарплата миновала период радости от ее количества, дата будущей зарплаты ставит перед фактом вынужденного аскетизма. А зимняя шапка все-таки нужна.
Этаж филологического факультета - университетский Бозон Хиггса. Должна признать, я не знаю что такое Бозон Хиггса и чтение статьи в Википедии не помогло, но звучит солидно и хочется верить, что разговор идет о чем-то внушительном и значимом.
Коридор бывшего треста "Свердловскуголь" вяло освещается немногочисленными лампочками Ильича. Кажется, высокие потолки с лепниной не выдуманная деталь, однако мы редко смотрим вверх. Обваливающаяся краска неопределенного цвета кокетливо прикрыта стенгазетами, афишами, объявлениями и плакатами с очень специфическим юмором. Тех, кого не держат ноги, вдоль стен ждут ряды старых театральных кресел. Круглый год висит поздравление с Днем Филолога, и вот уже третий курс мы не можем решить в какой из дней пить, выбрав для повода этот праздник. К автоматам с кофе очереди, к полкам с книгообменом - нет. Женский туалет находится прямо напротив деканата с железной дверью, мужской скрыт за легкой пеленой сигаретного дыма.
Наш самый брутальный преподаватель в кожаной куртке и черной водолазке выходит покурить посреди пар, курит во время перерывов и во время конференций, но нет зрелища приятней, чем видеть его с сигаретой прямо в коридоре. Сразу чувствуешь свою причастность к хулиганской жизни людей, которым не писаны правила и законы физики, и мысленно радуешься этой ненаказуемой дерзости.
На филологическом факультете можно услышать возвышенные разговоры о прозе эпохи романтизма, дополняемые матерными неологизмами собственного сочинения, обсуждения малоизвестных сериалов за пластиковым стаканчиком откровенно паршивого кофе, и тяжелое молчание напротив кафедры мертвых языков тоже услышать можно.
Мы вас приветствуем.

Вот пишешь. Вместо того, чтобы чинно пить сваренный на скорую руку кофе по утрам - пишешь. Вместо чтения Брэдбери для лучшей в жизни курсовой работы, вместо мифического горячего обеда, за который был бы благодарен организм, вместо нужных лекций, вместо похода в кино на новую дурацкую, но все же комедию - ты, зараза, пишешь. Потом все реже, но стараешься, как будто вот-вот это к чему-то приведет. А в конце понимаешь, что не знаешь для кого это делаешь.
Дерьмо, правда? С другой стороны, а чего ты хотел?
Иди, ты на работу опаздываешь.

Читаю на парах автобиографию Стивена Фрая и многочисленные повести Фрая Макса, однако писать не удается уже очень долго. Если быть честным, то читать тоже нет большого желания. И объяснять это даже не следует, как и вставлять тяжеловесные конструкции в длинные предложения.
Но есть очень простое и всем понятное, такое по-человечески уютное желание купить новую шапку к зиме. Или, например, сесть именно у окна, пока едешь с работы домой. И чтобы ехать одному, не повстречав знакомых и приятелей, не поддерживать беседу, не растягивать губы и не покачивать слегка головой в такт музыке, которую уже три минуты прокручиваешь в уме и которую тебе так и не дадут послушать. Можно заслуженно хотеть выспаться в собственной кровати, позавтракать на собственной кухне собственной колбасой и почистить зубы собственной пастой, чья обещанная мятная свежесть сбивает с ног, стоит только снять колпачок.
Еще у нас в городе каждую среду в полдень проверяют сирены. Планово. Поэтому каждую среду в половину двенадцатого неопределенное количество филологов сонно косится в окно в слепой надежде увидеть вражеские самолеты, дым от пожаров, солдат, бросающихся грудью на амбразуры дзотов и титры на фоне черного неба под воодушевляющую песню о светлом будущем потомков. Но ничего такого не происходит, а потому все возвращаются к куда более реальным надеждам на маленькие очереди в столовой.
Ночью идет дождь, а может, мокрый снег, или снег с дождем. В любом случае, что-то умиротворяюще стучит по подоконнику и этого знания достаточно, чтобы не спать, но лелеять мысль о том, как здорово было бы лежать сейчас в кровати. Утром это замерзает, и я исправно опаздываю в университет на десять минут, ломая все ледяные корочки на лужах.
Это то, как я никогда не пишу, то, как я писать больше никогда не буду, то, что может написать любой, и то, что написанным было впечатляющее количество раз.

Вчера была закрыта летняя сессия - за день до начала кровавой бойни в виде приказов на отчисление, так что крестовых походов в наш вездесущий деканат, по иронии судьбы находящийся аккурат напротив женского туалета, пока достаточно. Так решили мы и сладко проспали первую пару педагогики, что опять же слишком дерзко для будущих, как наивно полагает общество, преподавателей иностранных языков.
Странная легкость бытия, не обремененная заламыванием рук на фоне всеобщей истерии должников, крутящийся с утра мотив песни исландской группы и таинственное белое небо, отделяющее нас своей молочной рукой от космоса, создали невесомое ощущение ирреальности происходящего.
Картину мрачной индустриальной сказки дополняла сильная метель с мокрым снегом, слепящим глаза, залетающим в рот и стекающим холодными струйками за воротник мятой рубашки с атласной бабочкой. Продрогшие люди ошарашенно стояли у плохо различимых светофоров, хаотично воткнутых в апокалиптический пейзаж, щурились и недоуменно переглядывались, стараясь понять, не они ли одни слышат первую за год рекламу "елочного базара". Уже по-зимнему оледеневшее солнце источало тот самый серый свет, который подчеркивает фактурность архитектуры сталинского ампира и придает графичность даже самому обычному намокшему асфальту.
Посему два экзистенциальных филолога-художника, два полностью соответствующих ситуации историка, один сильно пьющий журналист с канареечно-желтым телефоном и один искусствовед, работающий по совместительству, но отнюдь не по специальности в call-центре банка, отправились в турне по злачным заведениям в среду в три часа дня. Радость в сонных глазах барменов была неподдельной, а паб, находящийся в гигантском техническом зале бывшей типографии, радовал раскрашенными стенами с надписями: "Я поручил ассистенту выставки это желтое пятно, но потом я совершенно забыл, зачем", оставшимися после проходившего там 1-го Уральского индустриального биеннале современного искусства.
Мы пили, господа.

#np
Sigur Ros – Glosoli
Sigur Ros – Sæglópur

Ни постов, ни стихов, ни рисунков. Одни лирические отступления в и без того ломаном тексте повседневных историй.
Свободное пространство гладкого дубового пола у подножия кровати - ровно столько, чтобы не запнуться в темноте, упав в раскрытые объятия вязкой темноты и бездонные глаза собственноручно оживленных кошмаров - теперь занимает стопка книг о Муми-троллях. С каждой новой строчкой, которую я, кажется, не прочитываю, а всего лишь освежаю в мыслях, все отчетливей становится причина, по которой Снусмумрик однажды стал куда более материальным, чем я. И дело не только в темно-зеленой фетровой шляпе.
Когда-то мама читала мне эти истории в детстве. Сейчас они воспринимаются совсем иначе, вгрызаясь в подсознание непостижимо простой мудростью и философией:
Те, кто любят блины, не опасен;
Одинаково важно знать две вещи: как быть одному, и как быть с другими;
Для того, чтобы во что-то верить, вовсе не обязательно знать, правда ли это;
Путешествуют ночью;
Иногда ужасно тяжело быть самим собой;
Самые лучшие шляпы - цилиндры;
Ночью может быть либо страшно, либо волшебно, в зависимости от компании.
Свободное пространство в голове, порой кажется, не занято ничем, или же заполнено размышлениями той самой консистенции, что густой тяжелой массой лениво накатывают волнами, заставляя тебя слегка встряхивать головой в тщетных попытках успокоить готовящийся шторм.
Не хочется никого видеть, слышать и что-либо знать. Без ярких театральных жестов и оглушающе громких слов потребность уйти выражается все в более частых одиноких прогулках, одиноких походах в кино, одиноких приемах кофе и реже - напитков покрепче.
Будто бы надо в чем-то разобраться, но для этого сначала придется понять в чем.

[Frederic Francois Chopin – Spring waltz]
Уже несколько дней в моем доме, в те редкие часы, когда мы остаемся один на один с неподвижными картинами в резных, массивных рамах, вызывающе громко играет классическая музыка. Она отражается от деревянного пола, не самых чистых окон и ясно звучит, стараясь услышать свой отголосок в том времени, когда еще была чьим-то величайшем творением, куском хлеба, а может - и тем и другим.
[И.С. Бах – Сицилиана (Siciliano) - Соната BWV 1031]
У этой музыки другая история, наполненная какой-то особенной тоской и вымученными нотными строками. Религиозный орган, убаюкивающие ноктюрны, обманчиво непосредственные симфонии, торжественные увертюры, написанные для усопших много веков назад людей. Других людей.
[И. С. Бах – ХТК том I - Прелюдия и фуга №1 C-dur]
Чертя шелковистым кончиком пера линию по лбу с несколькими продольными морщинами, не всегда канонически ровной переносице, сухим губам и подбородку, небрежно рассматривая огарок в дешевом подсвечнике, грязную тарелку и теплые, податливые клавиши инструмента, вряд ли кто-то из композиторов втайне строил планы на десятки будущих поколений, что будут слушать их музыку.
[Ferenz List – Dance of the Death]
В большом зале оперы, на обитых красным и слегка потертым бархатом сиденьях тихо переговариваются вельможи и господа в сияющих богатством и роскошью одеждах. Расписанный потолок с позолоченной лепниной, которая нежно обвивает затухающую хрустальную люстру, так высок, что кажется, будто там могут находиться особые места для особых гостей, чье положение, впрочем, не мешает им любить созданную людьми прекрасную музыку. Воздух подрагивает от мелькающих вееров благородных дам, которые, сами того не подозревая, упорно стараются отмахнуться от звенящего, пахнущего мускусом и чернилами, волнения композитора перед премьерой.
[Ludwig van Beethoven – Angels and Demons]
Те люди мертвы. Мы живы.
В этой чертовой музыке есть что-то вечное.

Чертовы люди чертовы песни
Слагали во имя бессмертья души,
Так глупо его молили "воскресни",
А бог был бы рад покурить анаши.

Он татуировку над бровью набил,
И волосы стал зачесывать лихо,
Подальше послал все, заветы забыл
И звуки с Земли переставил на "тихо"