[Frederic Francois Chopin – Spring waltz]
Уже несколько дней в моем доме, в те редкие часы, когда мы остаемся один на один с неподвижными картинами в резных, массивных рамах, вызывающе громко играет классическая музыка. Она отражается от деревянного пола, не самых чистых окон и ясно звучит, стараясь услышать свой отголосок в том времени, когда еще была чьим-то величайшем творением, куском хлеба, а может - и тем и другим.
[И.С. Бах – Сицилиана (Siciliano) - Соната BWV 1031]
У этой музыки другая история, наполненная какой-то особенной тоской и вымученными нотными строками. Религиозный орган, убаюкивающие ноктюрны, обманчиво непосредственные симфонии, торжественные увертюры, написанные для усопших много веков назад людей. Других людей.
[И. С. Бах – ХТК том I - Прелюдия и фуга №1 C-dur]
Чертя шелковистым кончиком пера линию по лбу с несколькими продольными морщинами, не всегда канонически ровной переносице, сухим губам и подбородку, небрежно рассматривая огарок в дешевом подсвечнике, грязную тарелку и теплые, податливые клавиши инструмента, вряд ли кто-то из композиторов втайне строил планы на десятки будущих поколений, что будут слушать их музыку.
[Ferenz List – Dance of the Death]
В большом зале оперы, на обитых красным и слегка потертым бархатом сиденьях тихо переговариваются вельможи и господа в сияющих богатством и роскошью одеждах. Расписанный потолок с позолоченной лепниной, которая нежно обвивает затухающую хрустальную люстру, так высок, что кажется, будто там могут находиться особые места для особых гостей, чье положение, впрочем, не мешает им любить созданную людьми прекрасную музыку. Воздух подрагивает от мелькающих вееров благородных дам, которые, сами того не подозревая, упорно стараются отмахнуться от звенящего, пахнущего мускусом и чернилами, волнения композитора перед премьерой.
[Ludwig van Beethoven – Angels and Demons]
Те люди мертвы. Мы живы.
В этой чертовой музыке есть что-то вечное.